Вялотекущие репрессии. Часть 2
Неизвестные отцы
Официальным днём рождения карательной медицины можно считать 6 октября 1967 года, когда секретариат ЦК КПСС постановил:
«Поручить Советам министров РСФСР и УССР, Моссовету, исполкомам Ленинградского и Киевского областных и городских советов депутатов трудящихся изыскать дополнительные площади для переоборудования их под специальные психиатрические учреждения и безотлагательно решить вопрос о госпитализации проживающих в Москве, Ленинграде и Киеве психически больных граждан, со стороны которых возможны общественно опасные действия».
Первым в подписном протоколе стоит автограф Михаила Суслова, главного идеолога партии. Ниже расписались Устинов, Кулаков, Пельше, Капитонов и Данилов. «Общественно опасными действиями» они считали попытки покинуть СССР (30% всех случаев насильственной госпитализации), нелегальную религиозную деятельность (13%), национализм (7%) и антисоветчину (50%), к которой относили публичные демонстрации, распространение «самиздата» и «клевету на советский строй».
За всё это в течение полутора предшествующих историческому заседанию лет госпитализировали 1800 граждан. А в советских психиатрических учреждениях было и так тесно: 1 койка на 1000 человек населения; это втрое меньше необходимого. Вот почему ЦК поручил увеличить количество «спецух» МВД, где содержались преступники, признанные невменяемыми. Новые учреждения развёртывались при тюрьмах. Не все врачи там были по специальности психиатрами, а санитары набирались из уголовников.
Маскировка
Использование медицины удобно тем, что всё решает КГБ, а в документах фигурируют врачи. Они расспрашивали арестованного, выясняя детали, которых он не желал раскрывать следователю («разтормозку» советским психиатрам показывал ещё Кронфельд); они направляли на принудительное лечение; они калечили и создавали невыносимый режим. После выписки оформляли инвалидность, запрещая водить машину, ездить за границу и занимать определённые должности. И не давали покоя на учёте, угрожая повторным лечением при возобновлении «антисоветской деятельности». Никакого оговоренного законом срока психиатрического заключения не существовало.
Для Андропова это была идеальная система: абсолютный контроль при нулевой ответственности. Маскировку портили «звёзды» в Институте Сербского. Его директор Георгий Морозов своё генеральское звание не подтверждал, но выдавала «Чайка» с водителем – такого автомобиля не было и у главного психиатра Минздрава Снежневского.
Глава IV отделения Даниил Лунц открыто ходил на работу в форме полковника госбезопасности. Отец Лунца был известный педиатр, любимый ученик Филатова. От него Даниил Романович унаследовал наблюдательность, логику и презрение к халтуре. Он умел представить тончайшие черты личности подэкспертных как симптомы столь убедительно, что и самые вменяемые призадумывались: «а вдруг?».
Правдоискателей Лунц не любил и превращал в «принудчиков» за то, что в 1956 году, когда он временно исполнял обязанности директора Института, жалобщики инициировали расследование фактов помещения туда здоровых людей при Берии. Расследование ни к чему не привело, все его участники были наказаны. Но имя Лунца в начальственном сознании сцепилось со скандалом, и директором стал Морозов. Причём навсегда, поскольку тесть Морозова Анатолий Струков заведовал сектором здравоохранения ЦК.
В руководство Института психиатрии тоже было не прорваться: там царил Снежневский. Полковничий мундир стал для Лунца компенсацией горьких чувств того второго, которому никогда не бывать первым.
Враг номер один
12 марта 1964 года в Институт Сербского впервые привезли генерала Петра Григоренко. Он раздавал у проходной завода «Серп и молот» листовки с призывом к возрождению истинного ленинизма. Построенное в СССР государство, по мнению Григоренко, вовсе не социалистическое, а правящая партия – никакая не коммунистическая. Подкреплялось это всё цитатами из Ленина. Послушав запись допроса генерала, Суслов сказал: «Так он же сумасшедший. Опасный для общества сумасшедший. Его надо надежно изолировать от людей».
Действительно, поведение генерала со стороны выглядело странно.
Ему было что терять. Любимое дело – он заведующий кафедрой кибернетики в академии имени Фрунзе, разрабатывает новейшие системы управления войсками. Преподаёт всему старшему офицерству. Сам министр обороны сидит у него за партой, как школьник. Зарплата 870 рублей, спецмагазины, санатории.
Ему было чего бояться: сын с синдромом Дауна, жена с астмой, сам после инфаркта.
Вроде бы созданы все «павловские» рефлексы, возмущаться на месте Григоренко станет разве что дурак или сумасшедший. Петр Григорьевич уж точно не дурак.
Когда он раздавал листовки, его спрашивали: «а ты не боишься?» Генерал отвечал, что ему надоело бояться, и должен же кто-то начинать. Лунц долго бился, пытаясь узнать, чего же ему на самом деле нужно. Григоренко отвечал подробно и развёрнуто, и сводилось к тому, что хочет он жить в свободной стране.
17 апреля комиссия под председательством Снежневского после доклада Лунца диагностировала «паранойяльное (бредовое) развитие личности с присоединением явлений начального атеросклероза головного мозга». Вывод, памятуя слова Суслова: «Невменяем. В спецбольницу на принуд. лечение».
Эти три фразы сыграли роковую роль в жизни самого Снежневского, в истории карательной психиатрии, и в какой-то мере – всего Советского Союза.
За проведённые в Ленинградской спецпсихбольнице полгода Григоренко встретил массу людей, разделявших его мнения, и убедился, что он далеко не одиночка. Там же подружился с пациентом Владимиром Буковским. С тех пор они действовали совместно.
На воле разжалованный в солдаты генерал с пенсией в 22 рубля работал грузчиком в овощном магазине. Его взгляды эволюционировали: за пять лет он поверил в Бога и разочаровался в Ленине. Перечитывая труды Владимира Ильича, Григоренко заметил, что этот дипломированный юрист верил только в силу и наговорил взаимоисключающих максим, так что ленинскую цитату можно подвести под любое решение. Но ведь настоящая свобода, рассуждал Григоренко, начинается с соблюдения определённых правил. Граждане должны требовать от власти оставаться в рамках ею же принятых законов.
Психиатры начинают сопротивляться
Следуя этому принципу, Григоренко вступился за Мустафу Джемилева и других крымских татар. Высылка этого народа в Среднюю Азию была отменена, но вернуться в родной Крым им не разрешали – в нарушение всех законов. Татары устроили в Ташкенте демонстрацию протеста, за которую их судили. Приехав на суд, Григоренко оказался в подвале ташкентского КГБ, куда к нему 18 августа 1969 года явилась новая комиссия.
Председателем её был главный психиатр Узбекистана Фёдор Детенгоф. Он вместе со Снежневским проходил переподготовку у Кронфельда, когда тот бежал в СССР. В 1940 году, предпочитая «быть первым в деревне, чем вторым в Риме», Детенгоф уехал в Ташкент и возглавил кафедру психиатрии тамошнего мединститута. К моменту встречи с Григоренко он так долго руководил республиканской психиатрической больницей, что эвфемизмом слова «сумасшедший» в Ташкенте стало выражение «по пятому номеру, к Детенгофу» (подразумевался маршрут трамвая). За 30 лет в Средней Азии Фёдор Фёдорович набил руку в лечении наркомании, травматической эпилепсии и осложнений тропических инфекций. Не раз оказывал помощь сотрудникам местного КГБ и чувствовал себя в их штаб-квартире совершенно свободно.
Он два часа осматривал Григоренко, совещаясь по-латыни с главным психиатром военного округа Коганом, и постановил: здоров и был здоров, в стационарном обследовании не нуждается.
Следствие по делу Григоренко перенесли в Москву, следующая комиссия во главе с Морозовым выявила «идеи реформаторства», и на судебном заседании вызванный в Москву Детенгоф присоединился к этому заключению.
Адвокат Софья Каллистратова спросила старого психиатра, сидевшего рядом с Лунцем:
– В промежуток времени между тем, как вы давали заключение о вменяемости Григоренко, и сегодняшним днем, – вы его видели?
– Нет, не видел.
– Какими-нибудь новыми данными располагаете?
– Нет, не располагаю.
– Почему же вы теперь даете заключение, диаметрально противоположное своему первому заключению?
– Мы ошиблись, коллеги из Москвы нас поправили.
И Григоренко 4 года провёл в Черняховской спецпсихушке, где содержался в одной «палате» с тяжело больным маньяком-убийцей. Тот всё порывался напасть на спящего соседа. В его присутствии можно было только дремать, прикрывая свою шею рукой.
Однако пример Детенгофа показал, что другие психиатры в принципе способны вынести заключение о вменяемости Григоренко. Каллистратова переписала от руки все медицинские документы, которые были в деле. А Буковский вместе с документами 5 других инакомыслящих переправил их в Англию. Всего «досье Буковского» составляло 150 листов.
Британские учёные
Адресатом посылки стал историк-славист Питер Реддуэй. В 1964 году он, приезжая по научным делам в Москву, зашёл к жене бежавшего на Запад инженера – передать привет и небольшой подарок. За это Реддуэя выслали. Его научная карьера могла тут и закончиться: что это за славист, которому запрещён въезд в славянские страны? Тогда Реддуэй стал исследовать поступающий из СССР самиздат, одним из его источников был Буковский. Подлинность присланных им бумаг не вызвала сомнений.
Буковский просил перевести документы на английский язык и распространить среди делегатов на конгрессе Всемирной психиатрической ассоциации в Мехико, намеченном на ноябрь 1971 года. Реддуэй образовал Рабочую Группу по Госпитализации Диссидентов в Психиатрические Больницы (WGIDMH) из правозащитников и врачей. Самым авторитетным медиком среди них был Алек Дженнер, психиатр из Шеффилда, первым применивший диазепам в лечении тревожных расстройств. Два члена группы за 3 недели сделали перевод и разослали бесчисленные копии по всем университетам Англии.
16 сентября 1971 года «Таймс» поместила открытое письмо к делегатам конгресса от имени 44 британских психиатров во главе с Дженнером:
«Мы думаем, что диагнозы этим 6 лицам были поставлены только из-за их действий, которые они предпринимали в защиту основных свобод, провозглашенных во Всеобщей декларации прав человека и гарантированных советской конституцией…
Создается впечатление, что в обращении с советскими инакомыслящими в психиатрических больницах применяются как карательные меры, так и чрезвычайно опасные сильнодействующие лекарства, что не может не вызвать глубокой тревоги. Поэтому мы призываем наших коллег… обсудить эти материалы с советскими коллегами».
Подключается провинция
Переживал и Снежневский, которому на том конгрессе предстояло возглавить советскую делегацию. Его смущал эпизод, случившийся 29 мая 1970 года в Калужской области. Там в городе Обнинске проживал биолог Жорес Медведев. Когда за границей вышла его книга об истории лысенковщины, домой к нему приехал с милицией главный врач Калужской психбольницы Александр Лифшиц и силой увёз «на обследование». Так уже было с десятками несчастных по всей России; теперь же пациентом поневоле стал учёный, известный далеко за пределами Калужской области.
4 июня к министру здравоохранения Борису Петровскому приехал Снежневский и в его присутствии выругал Лифшица; Морозов лично прибыл в Калугу и вынес решение о незамедлительном освобождении и трудоустройстве Медведева. Но с выпиской почему-то тянули.
6 июня академик Андрей Сахаров направил Брежневу открытое письмо с просьбой вмешаться. Послание тут же опубликовали все информационные агентства мира. 12 июня Петровский в присутствии Снежневского и Морозова принял делегацию академиков – Сахарова, Капицу, Александрова, Астаурова, Семенова.
Снежневский стал упрекать их в негуманности: вот подняли шум на весь мир, и нуждающиеся в помощи из-за них побоятся вовремя обратиться к специалистам, и у них разовьются заболевания, которые можно было бы вылечить на ранней стадии.
Петровский упрекнул Сахарова в непатриотичном поведении и процитировал Павлова: «Это наше собственное русское говно, и мы в этом говне сами разберемся, без помощи заграницы».
Сахаров отвечал, что присутствующие не контролируют международное общественное мнение, и что протесты закончатся лишь с освобождением Жореса Медведева.
Снежневский слушал, сверля Сахарова профессиональным взглядом. После этого разговора он в узком кругу диагностировал у Андрея Дмитриевича вялотекущую шизофрению.
Выписали Медведева 17 июня, после того, как живший под Наро-Фоминском Александр Солженицын обратился ко всему миру с воззванием «Вот как мы живём»: «…Захват свободомыслящих в сумасшедшие дома есть духовное убийство, это вариант газовой камеры, и даже более жестокий, мучения убиваемых злей и протяжней. Как и газовые камеры, эти преступления не забудутся никогда, и все причастные к ним будут судимы без срока давности, пожизненно и посмертно…»